Кельтские легенды
Сказания о Талиесине>> Сказания о Анейрине>> Сказания о Ливархе>>
Кельтские предания и поэзия бардов Кельтики
Валлийские по происхождению предания и легенды, пройдя обработку на континенте, вернулись обратно в Уэльс. Оговоримся сразу, что при пересказе этих легенд в нашей книге использовались валлийские источники, в основном «Мабиногион», поэтому написание имен в них несколько отличается от написания имен в предыдущих пересказах.
Впервые «Мабиногион» был опубликован в 1849 году в Лондоне леди Шарлоттой Гест, первой переводчицей на английский язык этого сборника и представляет собой собрание волшебных легенд и преданий кельтов. Всего их в сборнике одиннадцать. Само слово «Мабиногион» - множественное число валлийского «мабиноги» («повесть о юности»). Считается, что большинство легенд записано в XI-XIII веках. Некоторые ученые высказывали предположение, что этот сборник - своеобразный «учебник» по мифологии, который был создан для бардов.
Большой «раздел» в «Мабиногионе» посвящен бардам - так кельты называли членов особенной касты, которая должна была петь, искусным образом пересказывая кельтские предания, воспевать подвиги храбрейших кельтских воинов: так толкуют нам их имя греческие и римские писатели. А под именем кельтов известно сильное и многочисленное племя, в глубокой древности уже заселявшее Европу. Кельтов считают первыми выходцами из Азии в Европе. Жрецы кельтских богов назывались друидами. Они постоянно совершали все свои обряды в дубовых рощах, которые считались священными. Само слово друид происходит от бретонского слова «дуб». Юлий Цезарь и писатели древности указывают па Британию как на главную школу, в которой преподавались век тайны бардической и друидической премудрости. В незначительном числе сохранились кельты и до нашего времени в Британии, в Уэльсе, Ирландии и Северной Шотландии.
Когда римляне, владевшие Британией в течение 400 лет, наконец покинули ее в начале V века, барды снова ожили: громко раздались их песни, и опять стали они пользоваться прежним уважением и прежним влиянием. Один только высший класс их - барды-священнослужители - не воскрес уже более. Барды у кельтов, заселявших всю Южную Англию, делились, обыкновенно, на три класса: на учеников, домогавшихся вступления в касту бардов; на бардов-придворных; на главных, или учителей.
Желавшие вступить в число бардов, поступали сперва на несколько лет в учение к одному из главных, который подвергал их поэтические способности различным испытаниям и имел право принять их в касту или не принять, смотря по таланту. Этим ученикам, в годы учения, позволялось петь кельтские предания при разных торжественных случаях, по из денег, полученных за это, они всегда должны были отдавать третью часть барду, у которого учились. Если они покидали своего наставника, по неспособности или по какой-нибудь другой причине не добившись звания барда, то все же получали право носить с собой арфу, и таким образом пропитание их было навсегда обеспечено. Когда же ученик преодолевая все трудности испытаний, то поступал во второй разряд, в числа бардов королевских, или придворных.
Этот второй разряд принадлежал ко дворам королей и играл при них роль довольно значительную. Когда, бывало, короли садились за стол у огромного очага, и около них собирался их двор, барды всегда сидели по сторонам короля. Они обыкновенно помещались во дворце, и каждый получал лошадь с королевской конюшни. Король, сверх того, обязывался давать барду и жене его платье, довольно дорогое по тому времени, потому что за него платили три коровы.
Придворный бард всегда держал в руках арфу, подарок короля, и носил на пальце золотое кольцо, которое дарила ему сама королева в день вступления, в касту бардов. Если королю угодно было слушать пение, то бард должен был спеть ему, точно так же, как и всякому благородному, три различные песни. Если королева призывала к себе барда и просила его петь, он должен был спеть ей три песни о любви, но вполголоса, чтобы не обеспокоить придворных. Если же простой поселянин просил барда петь кельтские предания, то закон повелевал ему петь «до изнеможения», так как считалось, что народ должен стоять к барду гораздо ближе, нежели король, королева и все знатные. На войне он обязан был петь во время битвы, и за то при разделе добычи, сверх части, которую получал каждый воин, ему дарили быка.
Сверх золотого кольца и арфы (с ними бард во всю жизнь не должен был расставаться) бард получал еще во владение пять акров земли, с которой не взыскивалось никаких налогов. Лучшим из всех преимуществ барда было право защищать слабого, право останавливать и вести к королю всякого обидчика. Он пользовался этим правом, по словам закона, «во все время между своей первой песней на рассвете и последней при вечерней заре», - то есть постоянно.
Личность самого барда была неприкосновенна. За оскорбление его законом полагалась тяжелая пеня, в 6 коров и 120 серебряных монет, а за убиение его - 252 коровы или столько же серебряных монет - сумма огромная, для того времени. За убийство всякого знатного не налагалось такой тяжелой пени, и даже убийство королевского врача, лица, чрезвычайно важного в то время., искупалось половиной этой стоимости. Вообще, народ так высоко ставил личность барда, что в истории кельтов можно указать только один случай убийства, барда, за что убийцу предали тяжкому проклятию. Прокляли и орудие убийства. Дерзнувший на жизнь барда остался в памяти парода под именем Обесчещенной головы.
О главной обязанности бардов древние законы говорят так: «Бард да сохранит воспоминание обо всем достойном похвалы в отдельном лице, племени и современных ему происшествиях». Сверх того, закон воспрещал им носить оружие и повелевал «поддерживать и распространять всюду знания, вместе с любовью к добродетели, мудрости и гостеприимству». Высший разряд, главные барды-учителя, происходили из описанного нами среднего разряда, из бардов-придворных. Этого достоинства можно было достигнуть только поэтическим состязанием.
Каждые три года, на горе, происходило под открытым небом торжественное собрание бардов. О происхождении таких собраний известно только, что обычай их в V и VI веках уже считался весьма древним и прежде, вероятно, был связан с какими-нибудь религиозными обрядами, но постепенно, когда древняя религия друидов сменилась христианской, старые обряды забылись, и эти собрания обратились в поэтические состязания, на которых каждый из явившихся бардов пел свою песню под звуки арфы.
В присутствии короля и начальников разных кланов (родов, колен), в громадном собрании народа выслушивались эти песни и определялось, которая из них была лучше всего. Тому, кто сложил такую песню, королевский судья, вручал серебряную арфу; его опоясывали голубым шарфом, сажали на золоченый стул и при громких, радостных криках толпы, при торжественном согласном бряцании келтийских арф (арфы с тройным рядом струн, что придавало звукам их особенную силу и приятность) объявляли главным бардом всей страны и бардом, возведенным, на трон.
С этой минуты бард вступал в высший класс народа и у же не принадлежал более к придворным короля: он стоял выше всех их. Ему отводилось помещение во дворце. Когда он был при дворе, никто из бардов не смел петь прежде него; едва появлялся он при входе в пиршественную залу, как по знаку короля должен был на пороге спеть две песни: одну во славу Божию, другую - в честь короля. Когда он заканчивал, один из бардов королевских вставал и затягивал свою песню, но закон повелевал ему, из уважения к главному барду, петь вне залы. Затем главный бард садился за стол на высшее, почетнейшее место.
По обычаю того времени всем сидевшим за столом кушанье разносилось отдельными порциями, которые назывались скучной мерой, по главному барду закон позволял не подчиняться этому обычаю, а есть и пить сколько угодно. Права главного барда были очень значительны. Ни один из обыкновенных бардов не мог ничего просить у короля иначе, как через него, ему принадлежало право оценки поэтических произведений их, ему поручали учение и воспитание юношей знатнейших фамилий, которыми обыкновенно окружал себя наследник престола.
И выгоды со званием барда были соединены немалые. К пяти акрам земли, которыми владел всякий бард, ему с получением нового звания прибавлялся значительный участок, при всех празднествах и торжествах он постоянно получал плату вдвое более против обыкновенных бардов, каждая из молодых девушек,, выходившая замуж в окрестностях, приносила ему подарок. Закон вменял в обязанность всякому главному барду «знать наизусть все древние песнопения, сложенные в честь королей и именитых мужей бретонских, в особенности сочиненные главными бардами». Так сам закон заботился о сохранении преданий, переходивших из уст в уста.
Высокое значение главного барда выражалось и ценностью арфы, которую получал он в виде награды на состязании. Эта серебряная арфа должна была, по закону, стоить 120 серебряных монет, следовательно, вдвое дороже серебряного воинского щита и самого лучшего меча с серебряной рукоятью, в одиннадцать раз дороже плуга; ясно, что народ, создавший подобный закон, ценил вдохновенные песни барда выше всех сокровищ.
Мы должны упомянуть еще об одном и, вероятно, самом важном преимуществе барда: законы того времени о нем говорили так: у всякого раба два сына могут быть свободными: первый - бард, второй - духовник, ибо как только сын раба пострижется или поступите учение к бардам, его господин уже не имеет более никакого права над ним. Итак, поэзия освобождала наравне со священством. От этого закона произошла поговорка: «Березовая ветвь срывает с ног оковы». Барды носили на голове венки из березовых ветвей.
Много разных песен сложили бретонские барды, по до нас дошли сочинения лишь весьма немногих. Больше всего осталось песен Талиесина, Анейрина и Ливарха, любимых поэтов древних кельтов-бретонов.
Сказание о Талиесине
Легенда о Талиесине - легенда о приключениях юноши Гвиана Баха, ставшего в последствии великим бардом Талиесином, сложилась, скорее всего, в XIII веке. Талиесин служил у Уриена, короля Регеда (бриттское королевство на северо-западе Англии VI века). Однако исторический Талиесин имеет мало общего с героем легенды, который живет в Уэльсе, при дворе короля и является великим чародеем и предсказателем, таким же, как Мерлин, учеником которого он становится у Гальфреда Монмутского в его «Жизни Мерлина».
У одного могущественного бретонского начальника племени Гвиддно, говорит предание, был сын по имени Эльфин, которому ничего никогда не удавалось. Много горевал об этом отец и не знал, чему приписать постоянные неудачи сына. Наконец, посоветовавшись с друзьями своими, он решился отдать на его попечение тони на морском берегу и таким образом в последний раз испытать его счастье.
Посетив свою тоню в первый раз, Эльфин увидел, что в ней не было ни одной, даже мелкой, рыбы, хотя весной ловы в этом месте всегда были очень хороши. Опечаленный новым доказательством своего постоянного несчастья, он собирался уходить с тони, когда вдруг заметил что-то черное на плотине у самого шлюза. Ему показалось, что это был кожаный мех. Один из рыбаков сказал ему:
- Видно, нет тебе ни в чем удачи. Уж на что лучше этой тони! Бывало, в ней каждый год первого мая ловилось многое множество всякой рыбы, а нынче всего вон только и вытащил, что кожаный мех.
Подошли они оба к тому, что казалось им издали кожаным мехом, и увидели корзину, плетенную из ивовых прутьев и покрытую кожей. Подняли крышку, и каково же было изумление их: в корзине спал прекрасный младенец. Минуту спустя он открыл глазки, улыбнулся и потянул к ним свои маленькие ручонки.
- О талиесин! - воскликнул рыбак, указывая на ребенка и в изумлении расставляя руки.
- Талиесин! - повторил Эльфин, вынимая ребенка из корзины и прижимая его к своей груди. - Так пусть же и называется он Талиесин!..
Держа младенца на руках, Эльфин сел осторожно на коня и тихонько поехал домой. Он не мог удержаться от слез, глядя на ребенка и раздумывая о своей постоянной неудаче. Вдруг ребенок запел, и песня его скоро утешила Эльфина.
- Полно плакать, Эльфин, - говорил он в ней, - твое отчаяние не поможет. Полно лить слезы! Не всегда ты будешь несчастлив. Бог посылает человеку богатства и со дна морской пучины, и с высоких горных вершин, и из волн речных. Хотя я слаб и мал, а придет время, когда я буду тебе полезнее множества рыбы. Не сокрушайся. Во мне, по-видимому, нет вовсе силы, но зато уста мои чудесно одарены свыше. Пока я буду с тобой, тебе нечего опасаться.
Эльфин приехал домой веселый.
- Ну, что же ты поймал? - спросил его отец.
- То, что гораздо лучше рыбы, - отвечал сын.
- Да что же такое?
- Я поймал барда, - сказал Эльфин.
- Барда? Да на что он может тебе пригодиться? - печально возразил отец.
Тут Талиесин сам вступился за себя:
- Бард будет ему полезнее, - сказал он, - чем тебе твоя тоня.
- Как! Ты уже умеешь говорить, малютка! - воскликнул изумленный Гвиддно.
- Да, я могу отвечать прежде, чем ты меня спросишь, - сказал Талиесин и запел. - Мне известно все: и прошедшее, и будущее.
Эльфин отдал Талиесина своей жене, и с этого дня в течение целых двенадцати лет счастье не оставляло его дома.
В год, когда Талиесину минуло тринадцать лет, Мэлгон, король гвиедский, пригласил к себе Эльфина на праздник. Случилось это на самую Пасху, и потому торжество у короля было великое: столы ломились под тяжестью яств. Когда все гости порядочно подгуляли, отовсюду послышались самые преувеличенные похвалы хозяину.
- Есть ли на свете король славнее Мэлгона - король, у которого и барды были бы искуснее его бардов, - говорили гости, - и воины храбрее, и лошади быстрее, и борзые лучше? Нет, такого короля не найдешь в целом свете.
Такая лесть раздосадовала Эльфина.
- Конечно, - сказал он, - трудно тягаться с королем в чем бы то ни было, но что касается до бардов, то я смело могу сказать, что у меня дома есть бард, который всех королевских за пояс заткнет.
Все барды Мэлгона и между ними Хайнин восстали против Эльфина, и двор, и гости ужаснулись неслыханной дерзости и донесли о том королю. Повелел король бросить бедного Эльфина в тюрьму и держать его в цепях до тех пор, пока тот не докажет, что его бард мудрее бардов королевских.
Когда слух о пленении Эльфина дошел до Талиесина, он незамедлительно явился к королю. У того как раз шел пир со знатными людьми королевства. Талиесин вошел в залу пиршества и спрятался в угол, мимо которого должны были проходить придворные барды, направляясь на поклон королю. В то время, как барды проходили мимо него, он стал корчить им гримасы, на которые те не обращали внимания; но когда они остановились перед королем, желая приветствовать его, ни один из них не мог выговорить ни слова. Когда же король велел им петь, то все они против своей воли скорчили королю рожи и стали что-то бормотать себе под нос. Король решил, что они пьяны, и в гневе обратился к главному из них, Хайнину, требуя, чтобы он объяснил странное поведение бардов, угрожая ему страшным наказанием.
Хайнин пал к его ногам:
- Государь, не излишнее употребление вина заставляет нас являться к тебе в таком странном виде: мы не пьяны, но нас попутал бес, он сидит вон там в углу, приняв вид ребенка.
Услышав такую речь, Мэлгон велел призвать к себе Талиесина и спросил его, кто он и откуда пришел. Мальчик отвечал ему на это:
- Я главный из бардов Эльфина. Звездное небо - мне родина. Никому не известно происхождение мое, а мне известно все: и прошлое, и будущее. Пророк Иоанн звал меня Мерлин, и еще Гвион Бах я звался, а сегодня зовусь я Талиесином.
Король был очень изумлен, услышав это, и, вспомнив, как Эльфин нагло бахвалился, приказал Хайнину состязаться с Талиесином в пении.
Едва только Хайнин вздумал запеть свою песню, как вдруг смешался, стал опять гримасничать и бормотать невнятные слова. Напрасно Мэлгон грозил ему и, словно разъяренный лев, метался во все стороны, приказывая каждому из бардов своих петь, как, бывало, певали на пирах, напрасно умолял он их поочередно не срамиться перед бардом его подданного: все придворные барды делали то же, что и Хайнин, самый искусный из них.
Наконец Мэлгон обратился к Талиесину:
- Вижу могущество твое, - сказал он, - но чего же ты от меня требуешь? Зачем ты пришел сюда?
- Я пришел сюда, - отвечал мальчик, - чтобы освободить моего благодетеля. Знай, что много заключается тайной силы в моей песне, что мне стоит только запеть, и ни камни, ни железные цепи - ничто не устоит против моей песни. А тебе я скажу, что с тобой приключится за твое высокомерие.
И он запел грозным голосом песню, от которой кровь застыла в жилах Мэлгона:
- Вон поднимается на море страшное диво, вон несется оно сюда наказать гордого Мэлгона Гвинедда: и лицо, и глаза, и волосы его желтеют, как золото! Смерть ему, неправдивому!.. Сами боги несут эту страшную кару, поднимая ее своим могучим дыханием со дна пучины на Мэлгона, короля Гвинедского.
Чуть только успел он произнести последние слова песни, как с моря вместе с сокрушительным порывом ветра налетел на дворец громадный водяной столб и разбился о его стены. Пошел по всем покоям от этого удара треск и гул. И король, и весь двор выбежали из дворца, ожидая с каждой минутой, что он обрушится на их головы.
- Скорее освободите Эльфина и ведите его сюда! - закричал в ужасе Мэлгон.
Привели Эльфина и отдали его Талиесину, который тут же спел такую песню, что "цепи сами собой упали с его благодетеля".
Сказание о Анейрине
Анейрин родился в начале VI века близ Дунбартона, столицы клейдских кельтов, живших у границы шотландской. Он был братом святого Гильда. Вместе выросли они, вместе получили первые начатки образования от придворных бардов своего отца, вместе выучились музыке и пению; но одного влекло на юг, туда, где процветало христианство, где в мирных стенах монастырских, у святых наставников, пылкое юношество училось кротости, смирению и Божественной мудрости; другого прельщали жизнь, слава и громкие деяния предков, погибших в честном бою с иноземцами-притеснителями. Гильд отправился на юг, к святому Кадоку, а Анейрин поступил в касту бардов и принял горячее участие в борьбе за свободу отчизны.
Отличительной чертой Анейрина была пылкость характера, самая сильная восприимчивость всех впечатлений и расположение к поэтическому "бешенству". Невозможно иначе передать смысл прилагательного, которое обыкновенно соединяли с именем Анейрина его современники и писатели последующих веков, называя его бешено-вдохновенным. Ничто лучше этого слова не передаст необыкновенной способности Анейрина к живому представлению кровавых и ужасных картин, к использованию в песнях своих таких страшных проклятий, которые дыбом поднимают волосы у каждого слышащего их и могут исходить только из уст человека, находящегося на высшей степени раздражения и нравственного, и телесного.
Около 578 года все кланы (на пространстве от Сольвэсского залива до озера Ломонда и от устья Форта до устья Клейда) соединились в один обширный союз для отражения пиктов, скоттов и англов, которые пытались с севера пробиться сквозь ряд стен и укреплений, построенных еще римлянами и служивших кельтам защитой от набегов воинственных соседей. На крепости и несокрушимости этих стен основывалось счастье и довольство всего населения. За этими стенами были их жены, дети, старики и могилы предков, все добро их и земля родная, вспаханная в поте лица, орошенная кровью близких... Немудрено, что 363 начальника кланов поспешили на защиту этой священной стены, едва только стала на севере собираться грозная туча. Между этими начальниками кланов на первом месте стоят: бард Анейрин (тогда правивший Гододином, небольшой областью на берегах Клейда), Оуэнн, старший сын и наследник Уриема, и Менесок, король Эдинбургский.
Защита стены длилась семь дней и сосредотачивалась преимущественно около главного ее пункта - крепости Кальтраез. Сначала перевес был на стороне кельтов; но потом, увлеченные успехом, они возгордились, забыли осторожность и осмотрительность, главные качества всякого хорошего воина, и стали только петь песий да бражничать. Тогда враги, воспользовавшись их беспечностью и невоздержанностью, напали на них ночью и всех перебили. Это происшествие Анейрин описал в превосходной поэме, которую назвал, по имени своей области, "Гододин".
"Шумно и весело, - говорит бард в начале своей поэмы, - стекались к Кальтраезу отряды воинов; но бледный мед, их любимый напиток, отравил их, погубил их. Непоколебимо, упорно, без устали бились они с врагом своими огромными, кровавыми мечами. Их было всего три сотни против одиннадцати сотен. Много крови пролили их копья, но сами они пали один за другим в рядах Менесока, славного вождя храбрых, пали от метких стрел Смерти прежде, чем успели в церквах покаяться!"
Так бард начинает свою поэму и описывает потом мелкие стычки первых двух дней, в которых перевес был постоянно на стороне бретонов.
"С восходом солнца на третий день, - продолжает бард, - Тудвульер и многие другие вожди взошли на вершину башни для наблюдения над неприятелем; потом, собравшись вместе, испустили общий военный крик и устремились на врага из-за стен. Дружно они бились целый день и произвели в рядах неприятельских беспримерное опустошение. Их могли отделить от врагов одни волны прилива, шумно бежавшие с моря на берег и уносившие на себе в пучину груды тел, бледных, страшно искаженных могучими ударами.
Принужденные вернуться в крепость, кельты предались своей обычной невоздержанности: всю ночь пропировали они и осушили много бочек крепкого меда. Хотя на другой день они продолжали мужественно биться с врагами и вновь отразили их от стен, но уж они бились не так хорошо, как прежде, потому что в голове их бродил хмель, ослабляющий руки".
На следующее утро битва возобновилась с таким ожесточением, что сам Анейрин не вытерпел и, бросив на землю арфу, в порыве бешеного восторга с мечом в руке устремился в самую середину сечи и завоевал победу, но попал в плен и, скованный по рукам и ногам, был брошен в темную и сырую яму. Долго бы пришлось ему пробыть в этом ужасном положении, если бы Кенев, сын Ливарха, не заметил его отсутствия и не заплатил дорогого выкупа "золотом, серебром и сталью" за его жизнь и свободу.
Поражение неприятеля в этот день было решительное: он отступил, оставив тела своих убитых в добычу волкам и хищным птицам. Громко, весело выли над ними волки, а кельты шумно пировали в Кальтраезе, празднуя успех свой невоздержанным употреблением крепкого меда.
Между тем к неприятелю, уже отступавшему, пришло подкрепление. Он вернулся под стены Кальтраеза, ворвался в него и окружил залу пиршества. Однако же барды спасли на этот раз кельтов: они запретили пить мед и запели военные песни - осажденные взялись за оружие и отражали нападение после долгой и трудной сечи.
Но на седьмой день, когда кельты все продолжали пировать по-прежнему и до того много выпили меда, что даже не слыхали, как неприятель вторично ворвался в крепость, сами барды не смогли спасти их. Напрасно взывали они к ним и умоляли взяться за оружие, кричали, что неприятель приближается к дверям. Опьяневшие воины продолжали сидеть за своими столами, не думая браться за оружие.
"Оуэнн, Месенок и несколько храбрых вождей долго защищали вход в залу, - говорит бард, - но тысячи шли за тысячами против них, и зала наполнилась кровью воинов, вместе с которыми погибла и последняя надежда на спасение от врагов и на свободу".
Так заключает Анейрин свою песню об осаде Кальтраеза, о гибели цвета кельтских воинов. Из 363 вождей спаслось всего трое, успевших очистить себе дорогу мечом, да он, спасенный своей арфой и сединами. Но жизнь была в тягость старому барду, пережившему своих близких и принужденному уступить чужеземцам родной очаг и поле. Он взял арфу и явился ко двору одного короля, не участвовавшего в общем союзе и без боя покорившегося врагам отчизны. Смело и грозно упрекал он его при всех в трусости и низости. Его насмешки были колки и резки. В ярости своей изменник приказал схватить барда и бросить в темницу... Никто не решался исполнить его приказание, а бард все продолжал петь. Тогда один из воинов, Эдин, желая угодить своему повелителю, бросился на старого певца и ударом боевого топора разрубил ему голову. Все присутствующие онемели от ужаса. Тяжкое пало проклятие современников на убийцу и его оружие...
Замечательно, что Анейрин был первым бардом, который поднял меч рукой, бряцавшей на мирной и мудрой арфе. Судьба словно хотела наказать его за такое отступление от высокого назначения барда-певца, и в лице его, в первый и последний раз во всей истории кельтов, бард пал жертвой убийцы, не побоявшегося поднять на него оружие.
Сказание о Ливархе
Ливарх (или, чаще, Ливарх Хен, то есть Ливарх Старый) родился в конце V века (около 480 года), на севере, среди лесов Аргоеда, где царствовал его отец Элидир, где он сам должен был впоследствии царствовать. Для воспитания отправили его на юг, ко двору друга Элидирова, Эрбина, короля Корнуолла.
По обычаю, все молодые воспитанники находились при дворах под покровительством наследника престола, почему и помещались на его половине вместе с бардом, занимавшимся их воспитанием. Герайнт, старший сын Эрбина, полюбил от души молодого Ливарха, почти не расставался с ним и решился даже взять его с собой в поход против Порта, начальника саксов, высадившихся на берегу Корнуолла. Ливарх был тогда еще очень молод: ему было лет 16. Страшное кровопролитие, которое приходилось ему видеть в первый раз в жизни, груды трупов, блеск и звон оружия, испуганные кони, покрытые белой пеной и бешено скакавшие по телам павших воинов, - вся эта ужасная картина произвела на юношу такое сильное впечатление, что он превосходно воспел победу кельтов при Лонгборте и смерть своего молодого покровителя Герайнта, который, по его выражению, пал в битве, но своим падением раздавил саксов.
По смерти Герайнта Ливарх поступил в касту бардов и хоть наследовал отцу своему в правлении Аргоедом, однако же большую часть года проводил при дворе своего родственника, знаменитого Уриена. Это время, по его словам, было счастливейшим временем его молодости. Иноземцы боялись его оружия, подданные любили, женщины хвалили его красоту, храбрые удивлялись его силе и ловкости, все заслушивались его песнями. "Пиры да песни - в них протекала вся моя молодость", - говорил про себя бард.
Смерть Уриена была тяжким ударом для Ливарха. "Бедствие Уриена - мое бедствие, - говорил бард. - Хвалебные песни будут теперь редко слышны из уст моих, потому что Уриена нет более!"
Войны и напор врагов лишили вскоре Ливарха его владений. Он вместе со своим семейством должен был покинуть их и пришел ко двору Кендслана, одного из валлийских королей, просить себе убежища. Кенделан принял Ливарха чрезвычайно радушно, уважая его высокое звание, преклонные годы и несчастье. Старый бард с удовольствием вспоминает об этом ласковом приеме и почестях, оказанных ему добрым королем. Но бедствия преследовали Ливарха: и под новым кровом не дали они ему покоя. Кенделан вступил в союз с двумя другими королями, и в 577 году в сражении с саксами войско его было разбито наголову, а он сам пал в битве, вместе с сыновьями Ливарха.
В одну ночь несчастный старец лишился и семьи, и крова. В своих песнях он превосходно описывает эту ночь, когда, склоняясь над гробом Кендслана, он оплакивает его смерть в той самой зале, где еще незадолго слышны были звуки его арфы и шум пиров, а теперь царствовали мрак и мертвая тишина, которая нарушалась только криком горного орла, жаждавшего упиться недавно пролитой кровью.
С той поры несчастный старец поселился в небольшом шалаше, на берегу реки Ди, невдалеке от аббатства Ланворского, где и теперь еще одна глухая и уединенная местность называется его именем. Грустно было там жить осиротевшему старику; только недуг, скорбь да бессонница разделяли с ним его тяжкую долю. "Я стар, я одинок, я сгорблен, я хил теперь. Поддерживай меня, костыль мой! Ведь недаром же зовут тебя верным другом слабеющего тела!" - восклицает бард в одной из песен своих. Чаще всего вспоминал он в своем уединении о храбрых сыновьях, павших в битве, и в горести своей не раз восклицал, сидя на берегу реки и смотря на беспокойные, шумные волны: "Ударяй в берег, волна! Покрывай собой прибрежный песок! Горе тому, кто слишком стар, чтобы отомстить за смерть своих сыновей. Горе тому, кто теряет вас, дети!" Не раз предавался он вполне своему отчаянию и тщетно умолял смерть прийти к нему скорее, укорял ее в измене, проклинал ее медлительность; не раз в своем пламенном поэтическом вдохновении призывал он небо, землю и тени погибших героев отомстить врагам отчизны за смерть его детей, за его беды и горько оплакивал свое бессилие...
Часто случалось, что в эти-то горькие минуты за рекой раздавался с колокольни аббатства Ланворского мерный и торжественный благовест, призывавший иноков к молитве; часто даже легкий ветерок доносил до ушей старого барда согласное и стройное пение их, долетавшее из окон церкви... Тогда мысли его как будто изменились; на мгновенье ему казалось, что он не один, что и в трепетных слабо дребезжавших звуках колокола, и в отрывке священного пения, долетавшем до него, слышалось что-то знакомое, почти родное и сладостно примирительное. Иноки ланворские изредка посещали Ливарха, предлагая ему свою помощь, желая приютить бесприютного под кровом святой обители; но он каждый раз отвечал на все их увещевания: "Я стар, мне ничего вашего не надо; мне нужна одна могила". Под конец, однако же, мысль о Боге, как единственной опоре и надежде всякого страждущего, всякого удрученного и бедствиями, и годами, привлекла все внимание Ливарха; только в ней привык он видеть облегчение своей горести, в последней своей песне бард говорит: "Мои слезы и вздохи ясно доказывают мне, что Бог не дает счастья горделивым, что все на свете обманчиво, кроме милосердия Божия, только в нем нельзя обмануться!"
Предание утверждает, что незадолго до своей смерти он обратился к Богу, поступил в число ланворских иноков и был погребен в их обители. И действительно, имя его было открыто и прочтено на стене трапезной этого древнего аббатства.